Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was at the Zenith. Copper dust disk hung in the center of a pale, dirty sky, who watches the shadow writhed and puffed up under the soles, the grey and blurry, then suddenly seemed to come alive, to take the sharpness of contours, getting drunk black and then especially ugly. No roads here and there was no trace -- was uneven gray-yellow dry clay, cracked, broken, hard as stone, and until that is naked, that it is not clear was how it takes such a lot of dust. The wind, thank God, blew in her back. Somewhere far behind he sucked in the countless tons infamous hot porosi and stupid stubbornness, dragging her along the sun-scorched lip locked between the Gulf and the Yellow wall, throwing her spinning prominence to the sky, then rolled tight in a flexible, almost flirtatious, Swan neck tornadoes, then just rolled Curling shaft, and then, suddenly osterone, threw barbed flour in the back, in the hair, whipping, swerea, sweaty neck, was flogged on his hands, ears, stuffed their pockets, poured by the collar... Nothing here was not that long ago there was nothing. And can be, and never. The sun, earth, wind. Only sometimes sweep, bumping and jumping grimacing a buffoon, barbed skeleton Bush had been torn up by the roots God knows where behind. A single drop of water, no signs of life. And only dust, dust, dust, dust... From time to time clay under my feet vanished somewhere, and began solid stone crumbs. Everything here was raskalennoj as hell. Then right, then left began to look out of the clubs rushing dust giant rocks - gray, like powdered with flour. The wind and the heat made them the most strange and unexpected shapes, and was afraid that they wouldn appear, then disappear again, as ghosts, as if playing with their stone-and-seek. And crushed under his feet grew larger, and suddenly scattering ended, and again under the feet rang clay. |