Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was overhead. Copper from dust, the disk hung in the center of the whitish, obscured sky; a mongrel shadow wiggled and puckered from under my very soles, now gray and fuzzy, now suddenly as if alive, taking on sharpness of outlines, filling with darkness and then especially horrid. No road here, hadn't been as long as anyone remembered: there was lumpy dry gray-yellow clay, full of cracks, dead, hard, like stone, and so naked that it was absolutely unclear where all this dust was coming from. The wind, thank God, was blowing at my back. Somewhere far-off behind me it sucked in the incalculable tons of heinous torrid powder and with blunt tenacity swept it along the sun-burnt ledge, pinched between the gulf and the Yellow wall, now sending it in a spinning protuberance all the way up to the sky, now twisting it tightly into flexible, almost flirtatious, swan-neck dust whirls, now simply rolling it in a billowing shaft and then, suddenly gone berzerk, flinging spiky flour at my back, in my hair, lashing, maniacally beating the sweaty back of my head, whipping my arms, my ears, filling my pockets, getting down my collar... Nothing was here, not for a long time. Perhaps there never had been anything. Sun, clay, wind. Only once in a while I'd come by the prickly skeleton of a bush, flailing and jumping about as if making funny faces like a wandering showman, torn out by the roots somewhere, God knows where behind me. Not a drop of water, no signs of life. And only dust, dust, dust, dust... From time to time the clay under my feet disappeared, and solid rocky chunks began. Everything here was scorching, like in hell. Giant pieces of rubble from the cliffs began to peek out, either from the right or the left, from the clouds of onrushing dust, gray as if powdered with flour. The wind and the heat attached to them the strangest, most unexpected forms, and it was scary to see them appear and again disappear, like ghosts, as if playing at their game of stone hide-and-seek. Meanwhile the gravel under foot was becoming larger and larger, and suddenly the scattering ended and again clay rang under foot. |