Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Sun stood in zenith. Disk, redded by dust, hung in the center of whitish, foul sky, waning shadow writhed and bristled at the very feet, sometimes gray and blurry, sometimes almost coming alive, gaining sharp edge, filled with blackness and particular ugliness. There was not even a notion of a road – only bumpy grayish yellow dry clay, cracked, dead, hard as stone and so bare it made one wonder, where all this dust came from. Thank goodness, wind blew from behind. Somewhere far it sucked in countless tons of nasty scorching powder and dragged it with apathetic stubborness along the ledge burnt with the sun, squeezing among the abyss and the Yellow wall, throwing it up in protuberance sometimes, then twisting into supple, almost fetching swan-like necks of tornadoes, or rolled it in a curling wave and then, infuriated, threw biting dust flour against backs, into the hair, slashed, running amok, sweaty soaked back of the neck and head, whipped hands, ears, stuffed the dust into pockets, poured it behind the collar... Not a thing, for a long, long time. And, perhaps, there never was a thing. Sun, clay and wind. Rarely a thorny skeleton of a bush ripped who knows how far behind with its root rushed along, twisting, hopping, a bouncing joker. Not a droplet of water, no signs of life. And dust, dust, only dust and nothing but dust. Sometimes clay under feet ended and they trode on sheer stone medley. Hellish heat then surrounded them. To the right, to the left gigantic rock fragments could be seen among the waves of boiling dust, grey, as if powdered with flour. Wind and heat turned they contours into weird and startling shapes, spooky they were, emerging and disappearing again, like ghosts, like stone giants playing some kind of hide-and-seek game. And crushed rocks beneath became bigger and bigger and then metalling was over and clay rang once again with their steps. |