Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Le soleil était au zénith. Le disque de cuivre de la poussière pendait était au centre du ciel blanchâtre sale, l'ombre d’avorton se tordait et se gonflait sous les semelles, gris et rongé, soudain comme la netteté du contour se ranimant, retrouvant, coulant par la noirceur et alors particulièrement laid. Aucun chemin ici on n'en voit pas la couleur - il y avait une argile mamelonnée grise-jaune sèche crevassée, tué, ferme, comme la pierre et jusqu'à cela nu que n'était pas du tout clair, d'où se met ici une telle masse de la poussière. Le vent, Dieu merci, soufflait dans le dos. Loin derrière il engloutait à lui-même les tonnes incalculables de nouvelle neige odieuse chauffée et avec l'obstination stupide la traînait le long de la saillie brûlée par le soleil serrée entre le précipice et le mur Jaune, en jetant sa protubérance tournant jusqu'au ciel, en tordant bien aux cous souples, presque coquets de cygne des trombes, roulait simplement par l'arbre tourbillonnant, et ensuite, soudain s'étant acharné, gaspillait le tourment piquant aux dos, aux cheveux, fouettait, en s'acharnant, selon la nuque mouillée de la sueur, fouettait selon les mains, selon les oreilles, s'emplissait les poches, répandait pour le collet … Rien n'était ici, il y a longtemps rien n'était. А peut être, et jamais. Le soleil, l'argile, le vent. Seulement parfois passera en coup de vent, en tournant et en sursautant le bouffon grimaçant, le squelette piquant du buisson arraché avec la racine le dieu connaît où derrière. Les gouttes de l'eau, aucuns signes de la vie. Et seulement la poussière, la poussière, la poussière, la poussière … De temps en temps l'argile sous les pieds disparaissait quelque part, et commençait le hachis total en pierre. Ici tout était chauffé, comme dans l'enfer. Cela à droite et à gauche les fragments gigantesques des rochers commençaient à regarder entre les clubs de la poussière allant à toute vitesse– blanc, comme saupoudré par la farine. Le vent et la chaleur leur donnait les contours les plus étranges et inattendus, et il était terrible comme ils apparaissent, disparaissent de nouveau, comme les fantômes, comme ils jouent aux cache-caches en pierre. А le gravillon sous les pieds est devenu plus grand, et soudain le terrain s'achevait, et de nouveau sous les pieds l'argile sonnait. |