Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | The sun was at its zenith. Brazed with dust limb was staying at the center of the albescent, impure sky. Under the feet, twisted and bristled a bastard shadow, pale and blurry, suddenly turned to be alive and steeply contoured, getting black and extra ugly thereby. No one has ever heard of any roadway here: it was just the oatmeal, dry and hummocky clay soil, chapped, dead, as rigid as a stone, and so naked that it made us wonder where all that dust came from. Thank goodness, the wind was at our backs, and far behind it swallowed up those enormous tons of curst and hot dust, dragged it with its stubborn bluntness along the sun-burnt brow squeezed between the lin and the Yellow Wall, threw it as a twirling protuberance into the sky or tightly twisted it into wiry, almost cutesy, swan-necked whirls. At times, it just rolled them as a cloudy curl, and then, with sudden rage, the wind hurled this biting powder at our backs and hair, furiously beat our sweating napes, arms and ears, filled our collars and pockets with dust. There wasn’t anything there, had not been for a long time. Never, perhaps. Just the sun, the clay and the wind. But occasionally, by passed a thorny skeleton of bush, rolling and bouncing like a traveling minstrel, having been pulled out from the ground god knows where behind. No drop of water, no sign of life. Just dust and dust, and dust… Now and then, the clay under our feet got changed into continuous stony crumbs. Everything was red-hot as in Hell. On our right or left, through clouds of dust rushing by, arose rocks, huge and hoary, as if they were poured with flour. The wind and the sun gave them their odd and unexpected shapes, and we were scared by their sudden uprising and disappearing as if those rocky ghosts were playing hide-and seek game. The cobble under our feet was getting coarser and then, all of a sudden, the gravel came to the end, giving up its turn to that clinking clay again. |