Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | It was high noon. The sun, a disk turned copper by the dust, hung in the centre of the pale, dirty sky; the adulterated shade danced and undulated right under the soles of my feet, one minute grey and blurred, then suddenly almost coming to life, the contours achieving definition, filling the blackness and then positively monstrous. There were no paths here, not even a trace of one – it was a bumpy, dry, greyish-yellow clay, cracked, dead, hard, like rock, and so far bare, and in no way did it explain how there had come to be such an enormous amount of dust. The wind, thank goodness, was at my back. Somewhere, a long way back, it had sucked in tonnes beyond number of invidious, white-hot dust and, with blunt perseverance, it dragged it along the sun-scorched ledge squeezed in between the precipice and the Yellow Wall, shooting it up into the sky in a whirling peak, then curling tightly into supple, almost flirtatious tornados like swans’ necks, before simply rolling in a billowing wave; then, in a sudden fury, it drove needles of pain into my back, my hair; brutal, it lashed the back of my neck, damp with sweat; it whipped my arms, my ears, it filled my pockets, it grabbed me by the scruff of my neck... There was nothing here, there hadn’t been for a long time. Perhaps there never had been. The sun, the earth, the wind. Only now and then the spiky skeleton of a shrub would streak past, ripped out by the root way back God knows where, twirling and jumping like a japing jester. Not a drop of water, no signs of life. Just dust, dust, dust, dust… From time to time the earth under my feet petered out, giving way to solid shards of rock. Here, everything was red-hot, like hell. To the right and to the left, gigantic splinters of rock were starting to peek out through the clouds of galloping dust, a silver powder. The wind and the heat lent them the strangest, most unexpected forms, and it was frightening, the way that they would appear, only to disappear once more, like ghosts, as if they were playing a stony hide and seek. But the fragments of stone underfoot grew, and suddenly the gravel came to an end, and once again I could hear the clay under my feet. |