Солнце было в зените. Медный от пыли диск висел в центре белесого, нечистого неба, ублюдочная тень корчилась и топорщилась под самыми подошвами, то серая и размытая, то вдруг словно оживающая, обретающая резкость очертаний, наливающаяся чернотой и тогда особенно уродливая. Никакой дороги здесь и в помине не было -- была бугристая серо-желтая сухая глина, растрескавшаяся, убитая, твердая, как камень, и до того голая, что совершенно не понятно было, откуда здесь берется такая масса пыли.
Ветер, слава богу, дул в спину. Где-то далеко позади он засасывал в себя неисчислимые тонны гнусной раскаленной пороши и с тупым упорством волочил ее вдоль выжженного солнцем выступа, зажатого между пропастью и Желтой стеной, то выбрасывая ее крутящимся протуберанцем до самого неба, то скручивая туго в гибкие, почти кокетливые, лебединые шеи смерчей, то просто катил клубящимся валом, а потом, вдруг остервенев, швырял колючую муку в спины, в волосы, хлестал, зверея, по мокрому от пота затылку, стегал по рукам, по ушам, набивал карманы, сыпал за шиворот…
Ничего здесь не было, давно уже ничего не было. А может быть, и никогда. Солнце, глина, ветер. Только иногда пронесется, крутясь и подпрыгивая кривляющимся скоморохом, колючий скелет куста, выдранного с корнем бог знает где позади. Ни капли воды, никаких признаков жизни. И только пыль, пыль, пыль, пыль…
Время от времени глина под ногами куда-то пропадала, и начиналось сплошное каменное крошево. Здесь все было раскалено, как в аду. То справа, то слева начинали выглядывать из клубов несущейся пыли гигантские обломки скал – седые, словно мукой припорошенные. Ветер и жара придавали им самые странные и неожиданные очертания, и было страшно, что они вот так – то появляются, то вновь исчезают, как призраки, словно играют в свои каменные прятки. А щебень под ногами становился все крупнее, и вдруг россыпь кончалась, и снова под ногами звенела глина. | Le soleil était au zénith. Son disque qui semblait être de cuivre était suspendu au centre d’un ciel blanchâtre et impur, une ombre misérable, tantôt grise et floue, tantôt se chargeant de noirceur et prenant les contours nets, on dirait animée et ainsi particulièrement laide, se tordait et s’hérissait sous les semelles. Il n’y avait aucune route ici, que de l’argile jaune grisâtre, pressée, sèche et crevassée, dure comme la pierre et nue à tel point que l’on ne comprenait pas du tout d’où venait une telle masse de poussierre. Heureusement, le vent soufflait dans le dos. Quelque part loin en arrière, il avalait des tonnes innombrables de poussierre brûlante et la traînait avec un lourd entêtement le long d’une butte brûlée par le soleil coincée entre le ravin et le Mur Jaune, tantôt en la jettant en protuberance tournant jusqu’au ciel, tantôt en la bouclant en tornades semblables aux cous de cygnes souples, presque coquets, tantôt en la roulant tout simplement comme un axe tourbillonnant, puis tout d’un coup devenu enragé, commençait à jeter la farine piquante dans le dos, dans les cheveux; fouettait, de plus en plus furieux, la nuque mouillée de sueur, les bras, les oreilles, bourrait les poches, versait dans le col. Il n’y avait rien ici depuis longtemps. Ou bien peut-être, jamais. Que du soleil, de l’argile, du vent. Seulement un squelette piquant d’un buisson déraciné Dieu sait où passait en tournant et en sautant comme un baladin.Pas une seule goutte d’eau, pas une seule trace de vie. Et que de la poussierre, de la poussierre, de la poussierre, de la poussierre... De temps en temps l’argile sous les pieds disparaissait et commençait la pierraille. Ici tout était brûlant, comme en enfer. A droite et à gauche on voyait à travers les volutes de poussierre des énormes débris de rochers, blancs, comme si on les avait saupoudrés de farine. Le vent et la chaleur leur donnaient les contours les plus étranges et innatendus, et cela faisait peur qu’ils disparaissaient et revenaient de nouveau, comme des fantômes, comme s’ils jouaient à cache-cache. Et la pierraille sous les pieds devenait de plus en plus grosse et tout d’un coup elle s’arrêtait et l’argile résonnait de nouveau sous les pieds. |